Навещая родственников моей супруги, я всегда отмечал присутствие старинных вещей в обычной городской квартире. Это была, во-первых, роскошная библиотека книг с дореволюционными буквами. Затем благородные венские стулья из букового дерева. Винтажный письменный стол с зелёным сукном на крышке. Декоративный поднос с нежной итальянской живописью.
— У вас в роду были дворяне? — спрашивал я у своей жены.
— Нет.
— Твои родственники коллекционируют антиквариат?
— С чего ты взял?
— У них не квартира, а дом-музей какой-то.
— Это было всегда, — уклончиво отвечала супруга.
Время шло. Престарелые родственники друг за другом уходили на тот свет, а происхождение предметов старины оставалось для меня неясным. Наши маленькие дети играли сломанными ювелирными украшениями, которые последние лет сто никто не надевал. В шкафу лежали швейцарские часы с тонкой длинной цепочкой в золотом корпусе. Один раз старенькая бабушка извлекла на свет изумительный женский жакет, который носили благородные дамы времён Чехова. Подмечая всё это, я просто изнемогал от тайны, покрывавшей историю этой семьи. Вопрос о «классовом происхождении» немым укором висел в воздухе, но никто из старшего поколения ни разу не обмолвился об этом. Это была тема-табу.
И вот, когда бабушка моей супруги ушла в мир иной, среди её вещей мы увидели небольшую шкатулочку, запиравшуюся миниатюрным ключиком. Он лежал рядом, а шкатулочка была открыта. Никаких бриллиантов и драгоценностей в ней, конечно, не оказалось. Там лежал советский орден Ленина и стопка пожелтевших писем, перевязанных алой атласной ленточкой. Никому не нужные письма были приготовлены к сдаче в госархив. Я бережно развернул пару ветхих конвертиков. Они были написаны, нет, нарисованы тонким каллиграфическим почерком в старой дореволюционной орфографии, и проклятые еры и яти не давали понять ни строчки. А на самом дне шкатулочки покоилась старинная фотокарточка благообразного мужчины. Это и был автор писем.
Я попросил оставить старинные письма у нас дома, чтобы расшифровать их и открыть тщательно охраняемую тайну этой семьи. Но к моей просьбе отнеслись с крайним недоверием и даже выдвинули предположение, что скоро эти письма могут оказаться на помойке. Тогда я клятвенно пообещал, что с завтрашнего дня займусь расшифровкой писем и в скором времени представлю всей родне их полное содержание. Эту просьбу горячо поддержала моя супруга, которой тоже хотелось узнать историю жизни своего предка со старинной фотографии. Наши уговоры подействовали, и шкатулка с письмами оказалась у меня в руках.
Я с жадностью стал впиваться глазами в незнакомые буквы. Это были даже не буквы, а иероглифы, напоминавшие элементы решётки Летнего сада. Все письма начинались словами: «Здравствуйте, мои любезные Дети!» (слово «дети» всегда с большой буквы), а завершались фразой: «Любящий Вас отец Ваш Лаврентий Кокорин». Не скажу, что расшифровка далась мне легко. Три месяца подряд изо дня в день я разгадывал эти иероглифы, и постепенно передо мной открывалась картина жизни жителя Российской империи конца XIX – начала XX века. Как выяснилось, Лаврентий Кокорин был дедом нашей покойной бабушки, у которой хранились заветные письма, то есть, прапрадедом моей супруги. Как я понял, он был патриархом некогда большой семьи, от которой и остались все предметы былой роскоши.
Родился Лаврентий Кокорин в середине XIX века, а умер вскоре после Октябрьской революции. Вместе со старшим сыном построил мельницу и слыл одним из самых богатых людей округи. Из личных накоплений он пожертвовал деньги на серебряное паникадило и иконы нижнего ряда в иконостас церкви села Верховонданка. Выступал попечителем даровской библиотеки, которая была организована при волостной управе в 1898 году. Вместе с женой и шестью детьми проживал в двухэтажном каменном доме. Выписывал губернскую газету «Вятский край». Словом, был настоящим сельским аристократом. На свои немалые сбережения он дал своим детям хорошее образование. Его старшая дочь Афанасия Лаврентьевна успешно окончила Мариинскую женскую гимназию в Вятке и всю жизнь учительствовала в этом городе. Это её орден Ленина мы обнаружили в шкатулке. Большая часть писем была адресована именно Афанасии. Она перевязала их атласной ленточкой и положила в шкатулку, где они и пролежали до наших дней.
Как следует из писем, Лаврентий Кокорин был в курсе всех политических событий. В письме от 13 апреля 1917 года он передаёт весточку от своей дочери, которая была военным фельдшером в Русской императорской армии: «Получил письмо от дочери Александры из Румынии. Она извещает меня о своём путешествии из Галиции в Румынию. Занимается в госпитале с больными и тифозными. Молдавию почти всю изъездила. Местность сильно гористая. Не бывала четыре месяца в бане (их там нет) и не одного разу не мывалась. Только и моет одну голову, подумывает остричься. Волосы на голове не растут у ней. В настоящее время она находится в 60 или 70 верстах от позиций, пока здорова осталась».
Всё больше тревоги возникает в письмах прапрадеда с приближением революционных событий. Вот как описывает Лаврентий Кокорин товарный дефицит в конце 1917 года: «В лавке и табаку, кроме махорки, нет. Привыкли курить махорку и наши попы за неимением других лёгких. Рыбы тоже порядочной нет. Малосолка-вобла бочечная — 70 копеек за фунт. В прошлое воскресенье один наш торговец привёз два пуда сайды-морянки, во время обедни всю распродал по 1 рублю 30 копеек за фунт. Дальше, наверное, не будет и худой рыбы, придётся питаться картошкой, репой и редькой; у нас её изобилие».
Как ни далека была провинциальная Вятка от колыбели революции, но волны социальных потрясений дошли и до неё. В одном из последних писем Лаврентий Кокорин сообщает: «Всё необходимое в жизни людей куда-то провалилось. Что будет дальше, чем жить будет народ? Обрабатывать землю нечем, железа и орудий никаких железных нет. Горе, горе живущим на земле. А налоги непомерные, где хочешь возьми и отдай современным хамам».
При всей широте своего кругозора Лаврентий Кокорин никак не мог осмыслить происходящее, о чём говорит такая запись от 8 января 1917 года: «Газеты я ныне не выписывал никакой для себя. Что-то они мне опротивели, и читать не хочется при таких везде беспорядках. Трудно представить, чему и верить. Потому полагаю, что лучше их не читать и не знать, где что творится; иногда спокойнее будет на совести своей».
В 1919 году Лаврентий Кокорин был арестован и какое-то время находился в заключении в Котельниче. В чём обвинялся, в его письмах не сказано. Вот как он описывает своё возвращение из тюрьмы: «Домой меня привезли 13 января в воскресенье к вечеру еле живым. Из саней вышел с помощью провожатого. Дома я пролежал полтора месяца на печи и полатях, не выходя, кроме бани, на двор. Из бани меня трижды вывозили на санках до крыльца».
Богатство не принесло счастья Лаврентию Кокорину. Разорённая страна столкнулась с тотальным дефицитом всего и вся, и советская власть приняла решение об изъятии излишков хлеба у зажиточных крестьян и реквизиции недвижимого имущества крупных собственников. Попал под эту меру и Лаврентий Кокорин. Его последнее письмо датировано 25 августа 1921 года. В нём 75-летний крестьянин описывает, сколько хлеба и овощей он получил нынешним летом, сколько пудов мёда накачал со своей пасеки.
Умер он на 76-м году. История жизни Лаврентия Кокорина из соображений безопасности тщательно скрывалась его потомками. Скопивший за свою жизнь немалые богатства, он не оставил им никаких материальных ценностей, кроме сломанных ювелирных изделий и золотых часов на цепочке. И ещё до наших дней дошли его письма детям, написанные изумительным каллиграфическим почерком.
