28 мая отошёл в вечную жизнь Владимир Арсентьевич Ситников, русский писатель, драматург и журналист, почётный гражданин Кировской области.
28 июля 1934 года, в день памяти равноапостольного князя Владимира, родился на Вятской земле его тёзка — крестьянский сын Владимир Ситников. По большому счёту на земле и родился, в поле, где мама его Ольга Васильевна рожь жала, снопы вязала, а он взял да и торкнулся. Ближе всего к месту этого события была деревушка Сосновец, куда к родственникам своим мама и отправилась с новорождённым. А крестить его хотели сначала в Рябово, что в пяти верстах от Сосновца, но священник был строг, сразу определил, что родители паренька из Мало-Кабаново, а значит, не его прихода, и крестить не стал. Кинулись в Селезениху, где у тётки Натальи знакомые были, но и там выяснилось, что приписанных к другому приходу не крестят. Тогда и решили больше не испытывать судьбу, а отправиться сразу в Каринку, где в храме Вознесения Господня паренька и окрестили, определив ему по святцам имя княжеское, православное — Владимир.
С тех пор сразу три района — Зуевский, Кумёнский и Кирово-Чепецкий — боролись за право называться родиной Владимира Арсентьевича Ситникова, писателя земли Вятской, автора более чем 50 книг. И сам он никого вниманием своим не обделял. В Березнике Кумёнского района и в Леванах Фалёнского района, где библиотеки названы его именем, проводил творческие встречи, которые потом переросли в Ситниковские чтения. Бывая в Рябово, посещал и Предтеченский храм, а потом спешил на здешнее кладбище, где покоятся его бабушка Елена Игнатьевна Ивонина-Вахрушева, дядя Александр, тётка Наталья и двоюродная сестра Аксинья. Поминая их по доброму крестьянскому и христианскому обычаю, думал и о том, что васнецовскую мечту об идеальной деревне здесь не вполне реализовали.
Дорога к роднику
Конечно, стоят на усадьбе дома-музея художников Васнецовых сравнительно недавно поставленные срубы, имитирующие хлев, конюшню, баньку. Но в память о самоотверженном труде вятского крестьянства неплохо бы вписать в сельский пейзаж молотильный ток, мельницу-ветреницу да и водяницу тоже, колодец с журавлём, гумно, кузню, житницу. Ведь исчезают вятские деревни, стирая из памяти не только такие незаменимые в крестьянском быту вещи, как пестерь, коромысло, льномялку, прялку, деревянный ткацкий стан, корчагу, зыбку на очепе, но и само понятие «крестьянская цивилизация». Нет уже Сосновца и Мало-Кабаново, с которыми так много связано в судьбе писателя, на всю жизнь запомнившего тепло домашних ярушников и рябиновых пирогов, которые пекла бабушка Ефросинья, запах дратвы, которой дед Василий Фаддеевич не только подшивал валенки, но и сшивал тетрадки своих дневников, ставших позднее основой романа его внука Владимира Ситникова «Ах, кабы на цветы да не морозы…».
А Каринка, где учился в церковно-приходской школе прадед писателя, высокий, стройный, кареглазый Фаддей Кононович, стоит. И поныне с высоты колокольни Вознесенского храма открывается, как зелена и красива земля. Вот только от зелени этой сжимало горечью сердце крещёного в этой церкви Владимира Арсентьевича. Кому, как не ему, было знать, что зелёная грива на самом горизонте — это отжившие своё тополя его Мало-Кабаново. «С десяток лет уже не косят луговины и не засевают здесь поля, а ведь они кормили моих предков, — писал он в своей книге «Ах, кабы на цветы да не морозы…», — но о предках стараются забыть, словно их не было. Раньше гуляла земля вхолостую только в пору большого мора да опустошительных вражеских набегов, а больше веских причин не пахать и не сеять не было».
Каринский храм Вознесения Господня, где девяносто два года назад на излёте короткого вятского лета крестили Владимира Ситникова, стоит на этой земле, политой потом многих поколений вятских крестьян. На его стенах и сводах — старинные росписи: Владимирская икона Божией Матери, выполненная в манере вряд ли бывавшего здесь художника Виктора Васнецова, преподобный Трифон Вятский, евангельские сюжеты. Под некоторыми надписи ещё с ятями: «Усердием крестьян дер. Вандыши», «Усердием крестьян Тимофея и Марины Широких, дер. Закаринская». Усердием же нынешнего поколения каринских жителей церковь бережно восстановлена, пол выложен плиткой, в окнах цветное стекло, одиннадцать колоколов на колокольне, с которой видна вся земля Ситникова от края до края. Она то расширяется до пределов, которые вмещают и Моравию, где бывал по крестьянской надобности его дед Василий Фаддеевич, то сжимается до крохотного пространства малой родины.
Пылит дорога, петляет по лугам, ведёт к зеленеющей вдали гриве тополей, к горизонту, к роднику, открытому здесь как памятник Мало-Кабаново писателем Владимиром Ситниковым. Кто-то камни-валуны оставляет на месте своей родины, кто-то обелиски устанавливает, тоже каменные, а он вспомнил, что где-то здесь бил живительной струёй родник. Приехал с товарищами, откопал его, благоустроил, и теперь память о родине живая, как эта чистая вода. Родник под навесом, и три свечи горят на срубе венца, отражаясь в серебряных водах, даря воспоминания, где чей дом стоял, кто тройкой на Рождество правил… Здесь лучше всего понимаешь, как много во Владимире Арсентьевиче было от намоленных стен храма его крещения, от этой земли, от света этих свечей. Поддерживая в минуту большой грусти, вызванной недопониманием окружающих, бывало, он скажет: «Пройдёт и это». И не сразу поймёшь, что это из Экклезиаста, настолько слилось всё с жизненным опытом писателя-земляка, его пониманием жизни. Или подарит свою детскую книжку, зная, что внуков у тебя нет, и не вдруг догадаешься, что читается в этом жесте евангельское «Будьте, как дети».
Будем, как дети
Тоненькая и богато иллюстрированная книжка «Настин двор», которую написал Владимир Ситников, долго дожидалась своего часа, заслонённая на моей книжной полке куда более внушительными томами его произведений. Читаны и перечитаны вышедшие из-под его пера и приобретённые на популярных в 70-е годы прошлого века книжных базарах на Театральной площади «Летние гости», «Свадебный круг» и «Русская печь», познакомившись с первой публикацией которой в журнале «Юность», мои армейские друзья с доброй завистью к нам, вятским, заметили: «Какого писателя воспитали!» Корешок к корешку к ним стоят подписанные автором «Из огня да в полымя», «Бабье лето в декабре», «Фазендейро Петухов и другие», «Ах, кабы на цветы да не морозы…», «И за что мне эта боль?», «Это было недавно, это было давно». Вышедшая в «Антологии вятской литературы» книга с ёмким названием «Женские судьбы», посвящённые вятскому крестьянству сборники публицистических очерков «И себе, и внукам», «Крестьянского роду-племени», «Вятские перелески», лирические эссе «В поисках Золотой Розы» и «Нечаянные встречи», более поздние романы «Откровения влюблённого матроса», «Эскулап из медвежьего угла» также просились в руки.
А рассказ «Настин двор», историей создания которого писатель так любил делиться на многочисленных встречах с читателями, всё как-то не открывался, потому что казалось мне, что я и так всё об этой книжке и её героях знаю, поскольку столько раз слышал о том, как прототип Насти, вихрастый, лобастый мальчишка, отказывался от поездки в «Артек» только потому, что родители у него на Северах, а крыша не огребена, окролы пошли и бабушке без него с таким огромным хозяйством никак не справиться. А открыл «Настин двор» и понял, что не рассказы о том, как книжки пишутся, надо слушать, а внимать неспешному ритму незатейливого сюжета о том, как пёс по кличке Кубарь (в деревне так юлу называют, детскую игрушку-вертушку, и ребятёнков непоседливых, неугомонных) с наступлением тёплых дней начинает скучать по ясному солнцу, ложиться у дверей и дремать с открытыми глазами, будто весну сторожит.
И хозяину этого неугомонного пса в такую пору тоже за письменным столом не сидится. Всё чаще он подходит к окну, потому что и ему весна о себе напоминает длинными днями, пением птиц, ласковой зеленью. Потому что и ему хочется уехать в неоглядный зелёный простор, где светится красноватыми, как медь, стволами сосновый бор-беломошник, где пахнет сеном над лугами, земляникой в лесу, где гостит девочка Настя, с лёгкостью постигая нелёгкую крестьянскую науку, как доить корову Матрёну, давать корм поросятам Пятаку да Гривеннику, рыхлить грядки да пропалывать всходы, где привечает гостеньков бабушка Анна Петровна, которая лучше всякого писателя знает, как написать родителям её внучки Насти, чтобы те её в деревне ещё на годик оставили, но всё равно сначала к Арсентьичу обращается: «Писать — твоё дело». А он по примеру Насти тоже на крестьянина учиться хочет, пастушить не отказываясь, в бригаду сенокосную добровольцем вступая, изо всех сил стараясь выдержать экзамен на сельского жителя. И хотя не всегда ему это удаётся: то репа вместо редьки взойдёт, то морковь вместо укропа — всё это не докука, а вперёд наука.
В селе Волково
Но это в книге, скажет кто-нибудь, в жизни-то писатели всё больше в городах обитают, где будит их не звонкий щебет устроившихся под стрехой птиц, а некстати сработавшая сигнализация автомашин во дворе. Нет, писатель Ситников и в реальности предпочитал учиться на агрария, постигая эту науку в селе Волково Слободского района. Да так настойчиво и самозабвенно постигал, что летом в городской квартире его сложно было застать, а вот в Волково — пожалуйста. Правда, и там не в доме, а всё чаще на огороде, чуточку покатом, но отзывающемся на заботы хозяина и приезжающих помочь ему дочерей, внуков и внучек добрым урожаем картошки, кабачков, огурцов, помидор, редиски, укропа, лука и даже жимолости, тёмно-синих продолговатых ягод которой я никогда прежде не пробовал, а в гостеприимном крестьянском доме Владимира Арсентьевича поел с удовольствием.
А говорили мы тогда всё больше о том, как украсился Троицкий храм в Волково, как сберегают в нём память о прихожанах, павших в годы Великой Отечественной войны, как идут в крестный ход с древней иконой святых князей Бориса и Глеба в село Никульчино на место первого православного поселения на Вятской земле. Правда, волковский батюшка Владимир попенял однажды, что редко писатель Ситников в церкви на службе бывает, но разве труд неустанный, в том числе и писательский, не крестьянская молитва? Разве понятие «крестьянин» не от слова «крест»? А крест свой Владимир Арсентьевич нёс достойно, с крестьянским упорством преодолевая трудности и испытания, на которые щедра немилосердная судьба.
Первую его книгу «Ищу призвание» объявили идеологически вредной, чуть не травлю устроили. В разгар работы над очередным произведением умерла жена Ирина Геннадьевна, его Иринушка-Иришка, чудо-человек, с которым он прожил в любви и согласии 52 года. Спасался работой, в год по книжке выпуская, а то и по две, потому порой работал сразу над двумя-тремя. На себе испытав, каково это оказаться в горе, растерянности и одинокости, помогал другим, в таком же положении оказавшимся. Когда у меня умерла жена, он был единственным из всего огромного нашего писательского сообщества, кто не просто сказал: «Мы с тобой…», но и был со мной рядом на отпевании в Серафимовской церкви и на погребении, а на поминках сказал важные слова о моей супруге Евгении, которая несла свой крест писательской жены, наград не ожидая.
«Русская печь» и «Булоштка»
Не знаю, читал ли Владимир Арсентьевич в записных книжках старца Павла Груздева слова о том, как счастлив тот, кто отыщет в нужде какого-нибудь талантливого молодого человека, вовремя поддержит его и даст ему возможность выбраться на дорогу, но поступал он именно так. Когда-то привёз в Вахруши высокое начальство и показал, в каком убогом жилище обитает молодая и талантливая поэтесса Елена Наумова, а потом добился, чтобы дали ей более благоустроенную квартиру в Вятке. Привёз из Вологды, где проходил выездной секретариат Союза писателей России, идею издания серии «Народная библиотека», благодаря чему появилась возможность издавать произведения молодых литераторов. Через тридцать пять лет после прогремевшего на всю страну почина школьников из Даровского «Всем классом — на ферму!» вновь вернулся к теме комсомольско-молодёжных отрядов, чтобы воздать им должное и защитить от новомодной тенденции всё охаивать, опошлять, перечёркивать. И не случайно роман о молодых животноводах «Козёл, ведущий стадо на убой» был напечатан в книге «Это было недавно, это было давно» рядом с повестью «Русская печь», посвящённой поколению детей войны, которые все тяготы того времени вынесли на своих плечах, работая наравне со взрослыми, а иногда и за взрослых.
И рассказ «Булоштка» тоже о детях войны, о братьях Решетниковых, в которых угадываются братья Ситниковы по созвучию фамилий, произошедших от близких по значению слов «решето» и «сито», и по прозвищам Ломтик и Гвоздик, которыми их ласково называла мама. Но рассказ этот и о взрослых учителях: весёлой и доброй Наталье Серафимовне, у которой учился хорошист Колька Решетников, и тучной, басовитой Олимпиаде Викентьевне, которая сама не все буквы и слова выговаривала, но признавала неспособным к учёбе младшего брата Кольки Витальку и постоянно унижала его, на глазах всего класса выдавая ему на завтрак вместо целой булочки («булоштки» — говорила она) только половину, громкогласно утверждая, что он и этого недостоин. Старший Колька детским своим умом понял, что толку от такой учёбы не будет, и уговорил свою учительницу взять Витальку к себе в класс. Сохранившая в своей душе свойственную детям открытость Наталья Серафимовна нашла подход к Виталику, он у неё даже запел так, что безнадёжно взрослая Олимпиада Викентьевна пробурчала: «Вот упрямый. Может, когда захочет, а у меня не пел».
Почему падают крестьянские дворы?
«Она ни в чём не хотела себя винить», — важная ремарка в концовке этого рассказа. Как последняя строчка в хорошем стихотворении, она взрывает повествование, возвращает к началу, заставляя снова всё перечитать, чтобы понять: без очистительного чувства вины, как без совести, трудно человеку называться человеком. Так в вере православной ощущение собственной греховности спасительно, а уверенность в своей непогрешимости губительна, как гордыня.
В этом смысле совершенно иначе прочитывается хроника падения крестьянского двора «Ах, кабы на цветы да не морозы…». Самая издаваемая книга Владимира Ситникова, выходившая и в вятских издательствах, и в столичных, она постоянно дорабатывалась автором, прирастала новыми главами. Снова и снова отвечая в них на мучительные вопросы бытия: «Почему падают крестьянские дворы? Почему зарастают некогда плодородные земли? Почему души людские, как прихваченные морозом цветы, не отзываются на добрый солнечный свет?», писатель не ограничивался только рассказом о духовном, нравственном и житейском опыте своего деда Василия Фаддеевича, который сохранил в душе детскую открытость в восприятии мира и охотно учился агрономии и другим премудростям сельской науки. Поведав о тех, кто этот опыт перенимать не хотел, слушать никого не желал, а принялся хозяйничать на земле по-своему, самовластно, будто до них никого и не было, а вот они пришли, и сразу всё заколосится, заплодоносит, добрый и мудрый человек Владимир Арсентьевич Ситников точку не ставил, а рассказывал о своём путешествии в Подпорожье, о том, как искал могилу погибшего на войне отца.
Тот, кто внимательно читал этот роман-хронику, поймёт, что в дорогу писателя позвало не только чувство сыновнего долга, но и детское чувство вины перед отцом, которого он однажды назвал просто по имени, крикнув домашним: «Арсеня идёт!», а потом не научился играть на подаренной им гармони. И получается, что в поисках ответа на мучительные вопросы бытия, Владимир Ситников не искал тех, кто больше виноват, а заглядывал в свою душу, которая с рождения христианка, а значит, «чти отца твоего, возлюби ближнего…».
Всё это и позволяет по прочтении и перечтении книги «Ах, кабы на цветы да не морозы…» услышать утвердительную интонацию в вопросе: «А можно В.А. Ситникова называть духовным православным писателем?» Это и дало возможность поэтессе Татьяне Смертиной особенно выделить в творчестве Владимира Арсентьевича именно этот роман-хронику и увидеть не творческую фантазию и идеологию, а конкретные факты истории, собранные воедино. Она права: мало кто занимается таким тяжёлым и кропотливым делом, как собирание осколков глубинных событий истории, и с болью собственной души повествует о странных поворотах истории, идеологических вывертах, которые трагически врезаются в судьбы человеческие, но не безысходно, потому что боль эта ищет выхода в творческом вдохновении и врывается в прозу писателя В.А. Ситникова не столько эмоциями, сколько умудрённым духовным опытом многих поколений крестьян.
А крестьяне у нас, мы уже знаем, от слова «крест», и получается, что Владимир Арсентьевич не просто раскрыл тетради своего деда, не просто пропустил эти дневники сквозь собственную душу и выразил ту боль, что снедала деда и стала его болью, но и принял на свои плечи этот крестьянский крест. И на покатых грядах огорода, и за письменным столом он нёс его с честью, не сгибаясь под ношей. Оттого глубок, чист и просветлён был взгляд писателя на происходящее. Оттого его духовное, нравственное знание о мире, в котором светлость душ прорывается сквозь трагичность личных судеб в общей истории. Оттого доброта и сострадание — врождённая часть его прозы.
Рассказы Владимира Арсентьевича задевают сердечностью и глубиной сказанного. И тем эта осмысленность проникновеннее, чем сильнее становилось его чувство тревоги за родное, уходящее, но живущее. Неслучайно среди многочисленных наград В.А. Ситникова есть одна особенная — премия имени Н.М. Карамзина «За отечествоведение», то есть за знание того Отечества, которое есть и трижды будет.
