Бантик из георгиевской ленточки ты крепишь у своего сердца, как узелок на память, чтобы помнить о тех, кого нельзя забывать. Когда я вижу его на чьей-то груди, вспоминаю, что эта ленточка призвана венчать Георгиевские кресты, знаки русской воинской славы…
Кавалер
Киев 1975 года. Железнодорожный вокзал. Туда-сюда снуют люди. Настоящая толпа. Но никто из них тебе не нужен. Ты никого не замечаешь, и никто не замечает тебя. Как будто вокруг полное безлюдье. И вдруг посреди этого безлюдья вижу замечательного человека. Это был старичок невысокого роста с совершенно белыми волосами и такой же бородкой клинышком. Он стоял посреди зала ожидания, опершись на батожок. Одет был в старинную шинель до самых пят: такие когда-то носили кавалеристы. На голове — фуражка, тоже старинная, дореволюционная. А подпоясан он был бечёвкой, но так аккуратно, что это не нарушало его военной выправки.
На груди старого солдата под колодками с георгиевскими ленточками ослепительно белели четыре Георгиевских креста. Ни до, ни после я никогда не видела, чтобы серебро было таким белым. Полный георгиевский кавалер. Герой Российской империи. Русский герой. Я долго наблюдала из-за колонны, как заворожённая, за этим никому, в общем-то, ненужным российским героем, не решаясь подойти и заговорить с ним. А он всё стоял, как часовой, не шелохнувшись. Наконец, мне уже пора было ехать…
Дядя Ваня
Геройство дяди Вани пришлось на время, когда Георгиевскими крестами уже не награждали, но и о нём я вспоминаю, глядя на георгиевские ленточки. Никогда не видела, чтобы у человека было столько орденов и медалей, как у него. Во время моего раннего детства ещё не были в ходу юбилейные медали, поэтому в моей памяти сохранился дядиванин «иконостас» исключительно из боевых наград. Пиджак они покрывали плотно, как бронёй.
Человек дядя Ваня был весёлый и очень любил петь. Всё пел арии из опер, даже во время застолий, хотя всю жизнь (и на фронте) был шофёром и, казалось, репертуар должен был иметь попроще. Когда вышел забавный фильм о том, как можно потеряться среди одинаковых домов, я многократно его пересматривала, а всё потому, что ситуация с главным героем мне живо напоминала историю с дядей Ваней. А дело было так:
Дядя Ваня с семьёй только что получил квартиру в Зелёной Роще, новом микрорайоне Красноярска. Дома там все были одинаковыми, а дядя Ваня в преддверии праздников, особенно 9 Мая, возвращался с работы не всегда трезвым. Но до поры до времени как-то всё обходилось, пока однажды он не забыл ключ от квартиры в спецовке. Ну, забыл, так забыл. И вот дядя Ваня по водосточной трубе полез на четвёртый этаж. Благо, дело было летом, и окна держали распахнутыми. Взобраться на четвёртый этаж — это ж вам не Кёнигсберг брать, тем более что как потомственный красноярец он знал толк в старинной народной забаве лазить в калошах по столбам, опоясавшись красным кушаком. И в наше время красноярцы — не последние люди в мировом скалолазании. Раз-два — и он уже в квартире, а там незнакомый мужик в трусах ходит… Этого «фашиста» он и уложил, но не сразу. Недобиток ещё крикнуть успел: «Люська, дура…» На крик прибежала та самая Люська с дуршлагом и наваляла обоим. Потом дядя Ваня бегал в магазин за бутылкой и мирил «фашиста» с его «дурой». А та обоим мужикам ставила водочные примочки на синяки и плакала…
Собственно говоря, интересных случаев с дядей Ваней было много. Его нерастраченному боевому пылу было тесно в рамках житейской обыденности. Ему бы дойти до оконечности Европы, взобраться на Эйфелеву башню и пропеть оттуда на всё басурманство арию Ленского! Его постоянно тянуло на подвиги, и он их находил даже в безнадёжно застойные брежневские времена. Однажды с таким же сибиряком-фронтовиком он заспорил, кто из них смелее. Иначе как опытным путём это не решить. Мерилом отваги выбрали мост через Енисей, грандиознейшее, страшно высокое сооружение. Оказалось, что сибиряки друг друга стоят: оба без колебаний разом сиганули в чёрные воды могучего Енисея.
Дядя Ваня прыгнул ровненько, руки вдоль туловища — «солдатиком». Его оппонент захотел нырнуть каким-то особенным способом: замахал в воздухе руками, его перевернуло, и он, ударившись животом о воду, стал тонуть. Дядя Ваня не растерялся и сумел спасти друга. Когда оба ныряльщика оказались на берегу, там уже собрался народ. Все вокруг кричали: «Ура!» — и наперебой советовали, где лучше «обмыть» медаль «За спасения утопающего». Подбежал местный корреспондент-общественник, довольный тем, что первым напишет заметку о подвиге. Но тут подошли милиционеры, тоже из бывших фронтовиков, и всё испортили своей служебной понятливостью. Вместо интервью составили протокол, толпу разогнали, а спасателя и спасённого отправили на пятнадцать суток за мелкое хулиганство в нетрезвом виде. Вот только про нетрезвый вид, возможно, милиция обвинение сфабриковала. Впрочем, я не утверждаю.
Лет тридцать спустя дядя Ваня засобирался в дорогу. И вот он уже на вокзале. Все люди куда-то бегут мимо него, а он, седовласый, в поношенном своём пиджаке с медалями, встал и стоит не шелохнувшись. Поезд его уже ушёл… Таким я и помню его: стоящего посреди вокзала, седого и с медалями. И сквозь его образ как бы проступает образ того киевского георгиевского кавалера.
Конокрад
Также помню стареньких мужа и жену. Они приходились родственниками по маме и жили в маленьком домике, прилепившемся к подножию горы в том районе некогда казацкой слободы, откуда, собственно, и пошёл Красноярск. Из-под самого домика бил источник, где все в округе набирали воду. Своих детей у них не было. Но ребёнка они себе всё ж таки вымолили…
Дело было в лихие годы гражданской войны. Они откуда-то возвращались домой и вот слышат, в канаве кто-то пищит. Подумали, что это щенок. А поскольку в такое время собака была бы не лишней, хозяин полез в канаву, но вытащил оттуда не щенка, а новорождённого мальчика! Из него вырос высокий красивый юноша с чёрными, как смоль, волосами, огненными глазами и орлиным носом. Парень был и покладистый, и работящий. Одно плохо: страсть его к лошадям не знала ни границ, ни приличий. Не было в округе ни одного коня, которого он не украл бы и не накатался бы на нём всласть. Отец драл его как сидорову козу и, извиняясь, отводил лошадей хозяевам. Со временем парень и сам стал возвращать их, но драть его от этого меньше не стали.
В 1941 году его, как и прочих многочисленных наших родственников, мобилизовали. Это были первые сибирские дивизии, которые отстояли Москву. Солдаты те почти все погибли, но кое-кто угодил в плен. Был ранен и оказался схвачен и наш конокрад. Те, кто был на ту пору рядом с ним и выжил, рассказывали, что его били прикладами, заставляя сознаться, что он еврей. А юноша, выплёвывая выбитые зубы, окровавленным ртом хрипел: «Я русский!» — пока не был забит насмерть…
