Литературным паломничеством назвал нашу недавнюю поездку по маршруту «Вятка – Барнаул – Сростки – Горно-Алтайск – Манжерок – Бийск – Вятка» писатель Валерий Копнинов. А какое же паломничество без храма? И входила в меня история алтайских церквей, без которой невозможно понять сакральное значение событий прошлого и настоящего, почувствовать связь сказаний о земле Сибирской и алтайской реальности, преданий старины глубокой и фактов недавнего времени. И если не проникнуть в тайну бытия этого сокровенного уголка России, то хотя бы себе объяснить, отчего по дороге сюда, переводя стрелки наручных часов вперёд вслед за показаниями электронного табло над вечно хлопающей дверью между тамбуром и купе, мыслями оказывался во временах, где меня не было и быть не могло. И это при том, что в дороге понятия «вчера» как будто не существует, все только и говорят: «Завтра встретят, завтра прибываем…».
Но я опять мыслями в прошлом, которое будто проступает за окном сквозь прореженный частокол худосочных, обескроненных не деревьев даже, а неразвившихся зачатков их, будто подточенных снизу неведомой порчей, порубленных сверху невидимой косой. Берёзки или то, что ими могло стать, изломанные, истончённые, словно смертельно раненые в неравном бою, безлиственные, тонкостволые деревца, больше напоминающие изболевшиеся прутики… Что это, почему? Переизбыток влаги, говорят, болотистое место. А мысли почему-то о сибиряках, о тех дивизиях, которые отстояли Москву поздней осенью и зимой 1941 года. Подвиг, мужество, самоотверженность — не единичное деяние, а массовое. Но не впервые ли думается о том, сколько жизней унесено тем огненным ураганом не только там, под Москвой и под Вязьмой, на полях сражений Великой Отечественной, но и здесь, на просторах Западно-Сибирской низменности? Сколько нерождённых, сирот, вдов и вдовцов, выкошенных под корень судеб, семей, надежд, любви и веры!
Едем. Мелькают станции и города, церквушка с низеньким куполом и высокой колокольней… Встречный поезд перекрывает заоконные виды и снова открывает, уносясь вдаль. Смешанный лес, сосняк, островки уцелевшего березняка — картина маслом, озвученная размеренным стуком колёс о прогибающиеся рельсы. Это память со мной говорит. И в Барнауле будет говорить, когда войду в Никольский полковой храм. Построенный в начале ХХ века, он вобрал в себя славу сразу двух полков: Томского мушкетёрского и Барнаульского пехотного, в разное время квартировавших в столице Алтайского края. Причём возводили церковь как раз на том месте, где 15 августа 1808 года встали на молебен томские мушкетёры, воевавшие с французами в 1812-м под Бобруйском и Смоленском, а при Бородине защищавшие батарею Раевского.
Правда, поначалу, году в 1900-м, сосредоточились на строительстве военного городка для расквартированного тут же Барнаульского резервного пехотного батальона, священником в который был назначен Николай Слободской. А вскоре, 1 декабря 1901 года, Высочайшим повелением было установлено к исполнению правило, «чтобы православная церковь в виде отдельного здания была непременной принадлежностью казарм тех частей войск, по штатам коих положены церковные причты». И проект типового полкового храма в русском стиле был готов. Сам государь Николай II его одобрил.
Всё беспокоился командир Барнаульского пехотного батальона, направляя в городскую управу отношения, «что во дворе строящихся казарм нет свободного места для устройства церкви», торопя с уведомлением, «может ли город отвести к упомянутым казармам участок земли». Город помог, да не сразу. Лишь в апреле 1903 года после настойчивых просьб и неустанных хлопот барнаульского комбата под строительство храма было выделено 290 квадратных сажень земли…
Было о чём беспокоиться военному люду. Русско-японская война приближалась, в начале февраля 1904 года в Сибири началась мобилизация. Барнаульский батальон разворачивался в полк. В сражении под Дашичао летом 1904 года он проявил себя геройски, отбив четыре атаки превосходящего силами противника. Затем участвовал в осенних боях на реке Шахе и при Ляояне, а в феврале–марте 1905 года — в кровопролитном сражении при Мукдене, где на фронте в 150 километров несли большие потери противостоящие стороны…
Знали ли воины, что весной 1904 года в Барнауле при большом стечении народа освящали место под закладку Никольской полковой церкви? Ведали ли, что в конце декабря была она «уже вчерне постройкой вполне закончена и покрыта, но ни полов, ни печей, ни оконных рам, ни иконостаса нет ещё»? Похоже, знали. В сентябре 1905 года война окончилась, а уже в декабре в Томской консистории получили телеграмму от командира Барнаульского полка полковника Писарева, в которой он, испрашивая благословение на освящение гарнизонного храма, выражал надежду на архипастырское участие в нём, но с присущей военному человеку прямотой просил «в случае невозможности указать, кому поручается освятить». И предусмотрительно сообщал: «Свободный антиминс имеется в Барнауле в старой тюремной церкви», снова испрашивая благословение «взять его до получения нового».
Надо ли говорить, что столь живое и неотступное участие в судьбе новопостроенного полкового храма со стороны отцов-командиров возымело действие и нашло отклик у епархиальных властей. Антиминс, четырёхугольный плат с вшитыми в него мощами, пожертвованный в своё время барнаульским купцом Д.Н. Суховым для тюремной, кстати, тоже Никольской церкви, послужил и Свято-Никольскому полковому храму. Как раз в конце памятного 1905 года полк вернулся в Барнаул и 9 февраля 1906 года при развёрнутом знамени стоял на молебне в новой церкви. Первую Литургию возглавил протоиерей Анемподист Завадовский, храм сей освятивший в сослужении протоиерея Иоанна Попова и священника Николая Слободского.
Я входил в этот храм, в его историю с вековым опозданием. Всё прошло-миновало, все бои и сражения, проходившие далеко от этих мест: под Смоленском, где воины сибирского полка приняли крещение огнём, бросившись в штыковую атаку на неприятеля; при Бородине, где, сильно поредев числом, сражались до последнего. И годы гонений на Православную Церковь, когда уже другой полк, Шуйский стрелковый, в 1924 году требовал передать здание храма под красноармейский клуб, сошли на нет, не оставив, казалось, следа. Тем более что оканчивались они символично: весной 1991 года во время визита Патриарха Московского и всея Руси Алексия в Барнаул его Святейшеству были переданы символические ключи от церкви, здание которой долгое время числилось на балансе Барнаульского высшего военно-авиационного училища имени главного маршала авиации Константина Вершинина и являлось по существу клубом…
* * *
Глядя на то, как ладно вписался в архитектуру современной улицы краснокирпичный, чем-то похожий на нашу Серафимовскую церковь, только по-военному строгий, без кружевной лепнины Никольский храм с вековой историей, изрядно потрепавшей его своими ветрами-ураганами, понимаешь, как славно потрудились над его восстановлением и возвращением к литургической жизни художники и реставраторы, каменных дел мастера и колоколитейщики. И память живая проявляется в расписанных художником В. Коньковым сводах и стенах восстановленного храма, в новом иконостасе, написанном палехскими мастерами, в тонкой резьбе колывановских камнерезов, создавших уникальную каменную икону святителя Николая на внешней стене алтаря. Вся гамма цветных камней Колывани в ней: белорецкий кварцит, коргонский порфир, ревневская яшма. А в самой церкви — колывановские гранитные ступени и памятные плиты.
Конечно, я засмотрелся, залюбовался, оглядывая пространство просторного храма, считывая с памятных плит имена и фамилии георгиевских кавалеров, служивших в Барнаульском полку. И так увлечённо я это делал, изучал, всматривался, словно надеясь найти знакомые фамилии, что не заметил, что служба, на которую пришёл с опозданием, ещё не закончилась. Просто седовласый священник, чем-то напоминающий наших вятских иереев, не начинал проповеди, словно давая мне немного времени, чтобы удовлетворить любопытство. И вдруг заговорил негромко, но убедительно, сводя воедино притчу о злых виноградарях и то место из Откровения Иоанна Богослова, где сказано: «И Ангелу Лаодикийской церкви напиши: знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих». И замерла повергнутая в молчание паства, и обратилась вся в слух, дабы не пропустить слов о том, каковы мы есть, стоящие одесную и ошую.
И я, потрясённый глубиной этого вопроса, искал оттенки тепла или холодности в сердце своём. И вдруг услышалось: «В книгах твой огонь и есть кому погреться». Не ко мне были обращены эти слова, а, скорей всего, к коренастому седовласому мужчине, который ближе остальных стоял к читающему проповедь священнику. «Писатель или краевед», — подумал я, через какое-то время уже размышляя о том, как одинокое дело таких подвижников духа служит просвещению душ человеческих, являя миру труды, в которых оживает история, побуждая ныне живущих на поступки, подобные установлению в 1989 году на фасаде ещё не возвращённого Церкви Никольского храма самодельной таблички «Охраняется государством».
Кстати, одним из тех, кто эту табличку изготавливал и укреплял в ночь перед первым в Барнауле Днём славянской письменности и культуры, был писатель и краевед Александр Михайлович Родионов. Вот кто был горяч, даже неистов в сборе материалов о Никольской полковой церкви, рядом с которой он жил многие годы. Видя в нём тот самый огонь, от которого и другие зажигаются в стремлении вернуть храмы в строй действующих, ценя талант изыскателя и популяризатора, настоятель Никольской церкви священник Михаил Капранов попросил автора книг «Колывань камнерезная» и «Одинокое дело моё» написать книгу и об истории полкового храма. Получив благословение, Александр Михайлович с головой окунулся в архивную работу, обретая документы по проектированию и строительству гарнизонной церкви. Публикуя свои заметки в местной печати, писал о том, что Никольский храм в двадцатые годы прошлого столетия был передан Шуйскому полку, в результате чего оказались снесены колокольня и большая главка над алтарём.
Много делал Родионов для восстановления порушенных церквей, создавая мартиролог памятников архитектуры, организуя шествие по улицам города с макетами утраченных храмов. Вот только саму книгу написать не успел. Но перо, упавшее из рук ушедшего в мир иной литератора, подхватили другие, не дав огню познания погаснуть. Ключарь Никольской церкви иерей Олег Голубитских и журналист Сергей Тепляков весь жар своих душ вдохнули в книгу «Полковая церковь», в работе над которой им помогла потерявшаяся было и чудесным образом обретённая заветная папка А.М. Родионова с ксерокопиями архивных материалов и газетных статей. Таким образом просьба протоиерея Михаила Капранова не осталась без внимания, и слова его были приняты к действию.
* * *
А по-другому и быть не могло, потому что сам отец Михаил был в словах своих твёрд, в делах неотступен, в вере непоколебим. И от других вправе был ожидать того же, тем более что всегда мог поведать, как именно вера помогла ему выдержать выпавшие на его долю испытания в местах не столь отдалённых, но овеянных подвигом прп. Серафима Саровского и словом Александра Солженицына. Нижегородец по рождению и образованию, он в студенческие годы участвовал в раскопках дворца царя Митридата в Керчи, учительствовал в Ферганской долине, но именно в Дубролаге осознал: если Бог на первом месте, то всё остальное будет на своём. Рукоположили его во священника в Новосибирске, какое-то время служил в томском посёлке Тогур, потом в Красноярске и Барнауле. В общении с прихожанами был терпелив и благожелателен, не деля на воцерковлённых и неофитов. Потому и притекали к нему люди самые разные: учёные и неучёные, начитанные и неграмотные, внимая его проповедям в храме и дружеским беседам в домашнем кругу.
Да что говорить, к его словам даже Виктор Петрович Астафьев прислушивался, причём настолько, что во время службы отца Михаила Капранова в Красноярске тамошние власти всерьёз обеспокоились влиянием, которое имел авторитетный священник на великого писателя, и сделали всё, чтобы батюшку из столицы Красноярского края перевели в столицу края Алтайского. По дороге туда и услышал отец Михаил: «Барнаул — это Богом забытый аул», — и сказал жене: «Значит, я там нужен!». И словно удесятеряя силы веры, надежды и любви, которые нужны будут для будущего служения, прибавил: «Сибиряки испытаний не боятся!». Восстанавливал Покровский, Знаменский и Никольский храмы, не только стены возводя, но и души человеческие, не меньше стен повреждённые. Первые богословские курсы в Барнауле открывал, спецкурсы по истории Церкви разрабатывал, гимназию православную учреждал, открытию факультета теологии в Алтайском университете содействовал. И в доме его всегда было людно: не только духовенство заглядывало туда на вечерние беседы, исполненные высокого духовного смысла и чувства, но и творческая интеллигенция.
Вечерей любви называли эту роскошь человеческого общения бывавшие у отца Михаила, вспоминая излучавший свет домашний иконостас и книги с закладками на письменном столе. Приезжая в Барнаул, гостил у батюшки и Виктор Астафьев. Сложный в общении, горячий в высказываниях, особенно если речь шла о бедах народных и равнодушии людском, он в запальчивости слова крепкие мог употребить. А священнику каково такое услышать? Раз одёрнул — писатель будто не слышит. Снова попросил Астафьева выбирать выражения — ноль внимания. Взял да и поставил на поклоны седовласого классика деревенской прозы, а сам на службу в храм поспешил. А когда вернулся, Виктора Петровича дома уже не застал, только записка на столе: «Поклоны положил». Барнаульцы потом шутили: мол, Астафьев в городе с тех пор и не бывал, опасаясь, что снова на поклоны поставлен будет строгим своим другом. Но отец Михаил, случалось, видел его на пасхальных службах, замечал слёзы на глазах, до глубин душевных очищающие слёзы наивной веры, потаённой надежды, непоказной, сокровенной любви.
А тот седовласый писатель, ближе всех стоявший к священнику в мой приезд в Барнаул, разве не такими слезами плакал, понимая всю глубину проповеди о теплохладных? А я, идущий от храма вниз по улице, ведущей к реке, не те же ли чувства испытывал, сознавая, как славно мне идётся, словно и в моей жизни была заутреня надежды и вечеря любви, что от века выпадали прихожанам Никольской церкви и вот выпали и мне? Ведь не к реке я пришёл, а к памятнику Пушкину. Поэт никогда не был здесь, но любовь к нему была, есть и будет, о чём свидетельствует надпись на пьедестале: «Певцу любви любовь награда». Не премии, не гранты, а любовь града Сибирского, края Алтайского, потому что глаголы судьбы и поэзии Пушкина, его горячие слова любви и веры неугасимой достигали и здешних широт, вызывая ответные чувства в сердцах и душах. 6 июня 1999 года, день открытия памятника Александру Сергеевичу в год 200-летия великого русского поэта, стал поистине пушкинским днём для прихожан Никольского полкового храма. Крестным ходом шли они сюда, ведомые священством своим. О, это было великое шествие, вобравшее в себя все поколения молитвенников! Незримо, но осязаемо присутствовали в нём солдаты и офицеры Томского мушкетёрского и Барнаульского пехотного полков, поминаемые за Литургией георгиевские кавалеры. Свернувшийся клубком летний солнечный ветер поднимался вслед за возносимыми молитвами и песнопениями, вновь наполняя свежестью жизни шитые золотом хоругви, белые и цветные полковые знамёна…
На фото:
— Протоиерей Михаил Капранов;
— А.М. Родионов;
— Никольский храм в Барнауле.
